Роман Шмараков - К отцу своему, к жнецам
68
31 августаГосподину Фирмиану Лактанцию, досточтимому магистру Никомидийскому, Р., смиренный священник ***ский, – венец вечной славы
Кратко изложив в предыдущем письме то, что касается олицетворения, мы находим уместным затронуть и аллегорию. Она производится непрерывным переносом, или метафорой, так что слова и смысл в ней являют разное, как бы голос одного человека, а руки другого; например, в «Буколиках»:
десять яблок златых я послал и завтра прибавлю —
ведь здесь, по свидетельству Исидора, под десятью яблоками понимаются десять эклог. Аллегория редко бывает целостной, но обычно смешивается с открытыми образами. Целостная – когда к государству обращаются, как к судну, носимому бурей, или когда оратор, оплакивая желание человека погубить другого, говорит, что он ради этого проломил бы и корабль, на котором сам плывет; или же когда у Вергилия говорится:
время у коней ярмо отрешить от дымящейся выи,
то есть «пора дать покой утомленному духу и завершить начатую песнь». Изящно воспользовался аллегорией Цицерон, когда об ораторе М. Целии, более удачливом в обвинении, чем в защите, сказал, что у него правая рука добрая, а левая дурная. Смешанная аллегория, например, когда говорится, что такому-то предстоят еще бури и вихри в бурунах народных собраний: убери отсюда слова о народных собраниях – и «насладишься чистой волною».
Прочее, что касается ее создания через сравнение, довод и противоположность, найдешь сполна изложенным в Цицероновой риторике. Хотя аллегория придает речи блестящий вид и, так сказать, состоит вестником при желании оратора нравиться слушателям, большое благоразумие нужно, чтобы употребить ее уместно и похвальным образом, поскольку аллегория в ходу у слабых дарований и даже в повседневной речи, – тебе же, если ищешь подлинной славы, лучше ступать по бездорожью Пиерид, нежели в тесной толпе идти на народное празднество, где тебя, может, и благословят сельские божества, но не увенчают люди ученые.
69
Господину Фирмиану Лактанцию, досточтимому магистру Никомидийскому, Р., смиренный священник ***ский, – венец вечной славы
Вообще насчитывают семь видов аллегории; если же в значении слов и в том, что под ними понимается, заключено не просто различное, но прямо противоположное, такой троп именуется иронией. Она позволяет и порицать под видом похвалы, и одобрять притворной укоризной: когда, например, Цицерон говорит Катилине: «Им отвергнутый, ты перебрался к сотоварищу своему, прекраснейшему человеку, Метеллу», где ирония заключается в двух словах, или когда Сципиона именуют врагом отечества, ибо он не дает покоя согражданам беспрестанными упражнениями суровой доблести. В широком употреблении эта фигура у ораторов – в частности, когда слушатели устают и надо вызвать у них смех, введя в речь сравнение, шутку, намек, двусмысленность, притворное простодушие или что-то подобное; однако и у поэтов она не в небрежении, как свидетельствует Марон, у коего к Венере, поразившей своим ядом Дидону, обращены такие слова: «Подлинно, пышну хвалу и корысть велику стяжали ты и отрок твой» и т. д. Прикрываясь ею, хулят нрав противника, а дело его выставляют смехотворным или вредоносным: с ее помощью можно не без изящества в скупце восхвалять его щедрость, в гневливом – кротость, верность в Полиместоре, в Цинне благочестие, в Синоне прямодушие, а о нерадивом епископе так рассуждать: «Вот тот, кто небрежением братьев своих не небрежет; вот тот, кто прегрешения их обличает. Подле него нет места ни праздности, ни опрометчивости, нельзя ни направо, ни налево уклониться, ничего совершать медленно, ничего торопливо, ни на что решаться прежде времени, ничего дальше благоприятного часа откладывать»; или с Миносом и Радамантом его сравнивать, превознося быстроту и проницательность его приговоров. Подобным образом и Лукан, когда возносит беспримерные хвалы Нерону, на деле насмехается над ним, под видом благоговения намекая на его тучность, от которой, того гляди, накренится небо.
Иные отличают от иронии скомму, называя ее украшенной насмешкой, ибо она часто укрывается вежливостью и лукавством. Хотя она бывает приятна для того, к кому обращена, и ею часто пользуются люди мудрые, однако ее советуют избегать на пиршествах, ибо за едой и чашей немного надо, чтобы вызвать у человека неистовое желание немедля отомстить за обиду. А поскольку название скоммы одно, а действия ее различны – так, например, Диоген как бы в укор своему наставнику любил говорить, что тот сделал его из богатого нищим и обрек ютиться в тесной бочке, – то законодателем лакедемонян было установлено, чтобы все юноши учились и высказывать скоммы, и сносить их от других, тот же, кто не мог со спокойной душой терпеть такие остроты, лишался права к ним прибегать. Хорошо это или дурно, оставляю судить другим: ведь те, у кого в порядке вещей было подобное воспитание, прославили себя такою доблестью, которую никто не мог одолеть, кроме их же собственной алчности и надмения.
70
Господину Фирмиану Лактанцию, досточтимому магистру Никомидийскому, Р., смиренный священник ***ский, – венец вечной славы
Если же аллегория делается темной, так что проникнуть в нее нельзя без значительного усилия, такой троп называется энигмой. По-гречески это значит «загадка», потому Апостол: «Видим ныне сквозь зерцало в энигме»; подобным же образом Аквинец говорит об «энигмах законов», а Туллий – о «темнотах и энигмах сновидений». Хотя тех, кто в речи употребляет энигму, сильно порицают, считая ее чем-то противным природе ораторского искусства, однако поэты часто и не бесплодно прибегают к ней, как в этом примере, где смысл выражений скутан покровом слов: «Молви, в землях каких (и почту я тебя Аполлоном!) вымерен неба простор от силы тремя лишь локтями?»
Иные, запрягая грифов с конями, сближают энигму с умолчанием, или апосиопезой, на том основании, что и в этой последней ясное течение речи пресекается как бы насильственным образом, как в этом месте «Энеиды»: «Не успокоился он, пока с поможеньем Калханта…» и во множестве подобных; они, однако, не принимают в расчет, что в таких случаях прерванная речь ничего не теряет в ясности, но из-за самой недоконченности как бы приобретает сугубую силу.
Весьма часто энигма находится у пророков, которые о многом возвещают при помощи иносказаний и притч, сообщая о будущем как об уже совершившемся или иными способами затемняя свою речь. Например, мы читаем, что горы будут точиться суслом, что Бог обещает посадить в пустыне кедр и мирт и маслину или что Он говорит: «Прославят меня звери полевые, драконы и страусы», однако никто не окажется настолько несмыслен, чтобы принимать это в буквальном смысле. Поэтому и Вергилий называет Келено «злосчастной пророчицей», ибо она устрашила Энея и его спутников, поверивших, что под темнотою ее речей скрываются беспримерные даже для них злосчастия. Тут можно усмотреть и иронию: ведь Келено, если под нею понимать некоего демона – у них ведь знание о вещах обширнее, чем у человеческой немощи, частью от остроты разумения, частью по долгой опытности, частью благодаря Господнему откровению ангелам, – знала, что до той поры ее слова имеют грозный вид, пока не рассеется обволакивающий их туман, и что не отчаянием и скорбью, но великим облегчением и радостью будет для троянцев уразуметь, каким образом сбылось ее предвещание.
71
Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться
Снова была у нас по завершении дня большая трапеза, с примечательными беседами, которые я отчасти передам. От разговоров о чести, которую каждый может стяжать своей доблестью (воистину, вот неоскудевающий предмет! словно Герм, он несет свое золото каждому, кто не поленится зачерпнуть), перешли к тому, пристойно ли говорить о своих делах и какою мерою надо ограничиваться, чтобы в людских глазах не запятнать себя безудержной похвальбою: ведь смехотворно, в самом деле, когда слышишь что-нибудь вроде: «Вот на этом самом месте совершил я величайшие подвиги, над ним еще висело в ту пору такое-то облако» – словно человек, уронивший в воду нож, делает зарубку на лодке, чтобы запомнить место. Всего лучше, когда есть свидетель твоим подвигам, и такой, который сам о тебе заговорит, не дожидаясь, что ты его призовешь, но понуждаемый благодарностью или чувством справедливости. Об этом-то и говорили за столом, причем было сказано много поучительного и остроумного, что я не берусь пересказать. Наконец наш хозяин, развеселенный разговором, спрашивает гостя, какого свидетеля своим трудам он вывез из Святой земли, а тот, охотно ему подыгрывая: «Вывез, – отвечает, – одного, и хотя одному поручительству не пристало верить, а все-таки это лучше, чем ничего, и хоть немного поддержит мои россказни; постой, вот покажу я его, ибо разделенное удовольствие вдвое лучше».
